Сказки старого Вильнюса V - Макс Фрай

Пусть станут веселыми, легкомысленными и бесстрашными, счастливо влюбленными друг в друга, по уши, как в семнадцать лет. И скучно им не будет ни единой минуты. И пугать они станут исключительно бессовестных злодеев, таких неприятных, что их даже в фейсбуке никто не лайкает, кроме специально нанятых для этой работы затурканных секретарей. И еще, всем назло и просто для смеха, пусть Вера курит огромные кубинские сигары, а Повилас, Павел – или Пол, как Маккартни? – нет, лучше Пауль, это имя ему к лицу! – обожает смешиваться с их дымом. И совершенно не боится путешествовать, хоть на край света. И вообще ни черта не боится. Ни чер-та!

И в таком виде, – торжествующе думала Джен, – я предъявлю их всему миру; ладно, для начала нескольким сотням тысяч телезрителей. Все будет, как мне нравится. Моя взяла.

В последнюю ночь перед отъездом Джен отправилась на улицу Театро. Вошла в подъезд, благо все еще помнила код замка, поднялась на чердак, подошла к кирпичной стене, отделявшей мансарду Повиласа от общего пространства. Прошептала, почти касаясь губами холодного металла замочной скважины: «Вы очень скоро погибнете! Это место проклято!» – и рассмеялась таким специальным злодейским смехом: «Муа-ха-ха!»

Призрак Повилас не появился; впрочем, Джен не особо на это рассчитывала. Спустилась вниз, сунула в почтовый ящик запечатанный конверт на имя Веры. Четыре тысячи евро и записка: «Спасибо, вы вдохновили меня на прекрасный сюжет, считайте, это что-то вроде гонорара». И пошла домой, собирать чемоданы – бодро, почти вприпрыжку, сама поражаясь тому, какой грандиозный камень внезапно свалился с ее сердца. Словно бы переданные деньги отменяли не только легкие угрызения совести, скорее выдуманные, чем подлинные, но и житейские невзгоды этой парочки, и все их дурацкие жульничества, и страхи их незадачливых жильцов, и обиды, и разочарования, да вообще все плохое на свете. Хотя, конечно, ничего они не отменяли, деньги, при всем уважении, не настолько могущественны, это понятно любому дураку.

– Все это очень странно, – сказала Вера. – Пишет, это что-то вроде гонорара. За то, что мы ее вдохновили, представляешь? Если бы не размеры суммы, я бы решила, что это шутка. Но четыре тысячи для шутки, пожалуй, многовато. И обратного адреса не оставила. При всем желании не получится вернуть ей деньги. И как теперь быть?

– Да ну, брось, детка, что за дурацкая щепетильность, – ухмыльнулся Пауль. – Зачем их возвращать?

Он обвился вокруг жены прозрачной сиреневой спиралью, Вере это нравилось, а он любил доставлять ей удовольствие. Прошептал в самое ухо:

– Наша маленькая англичанка решила нас отблагодарить. Вот и молодец. Я считаю, мы заслужили награду. Такого приключения у нее еще не было, спорю на что угодно!

– Ну, пожалуй, – улыбнулась Вера. – С нами не соскучишься, это правда. Я считаю, это надо отпраздновать.

Она достала из ящика самую дорогую сигару, которую специально приберегала для какого-нибудь торжественного случая. Обрезала кончик, с наслаждением лизнула табачный лист, прикурила, выпустила несколько тяжелых густых колец.

– Уж ты знаешь, как меня порадовать, – одобрительно сказал Пауль. И с гиканьем, как в бассейн, нырнул в повисший под потолком горький сигарный дым.

Улица Шварцо

(Švarco g.)

Чье чудовище прекрасней

– Так нечестно, – говорит Нёхиси. – Он же вусмерть пьян.

– Ну и что? В правилах на этот счет ничего не написано.

– В правилах вообще ничего не написано. Потому что мы с тобой придумали их всего четверть часа назад. И не успели записать.

– Но про пьяных мы не договаривались.

– Просто не подумали. Всего сразу не предусмотришь. Кто ж знал, что опьянение дает такой сногсшибательный визуальный эффект?

– Ну слушай, – говорю я. – Во-первых, не у всех. Некоторым наоборот сразу море делается по колено, и тогда интересных чудовищ от них не дождешься – тоже, между прочим, риск. А во-вторых, не такой уж великий получился эффект. Сам посмотри внимательно, у него только цвета яркие. А страхи при этом самые обычные: будущего в целом, выглядеть дураком вот прямо сейчас, заболеть от выкуренной сигареты… и что это там четвертое? Ух ты, страх темноты! Вот он, пожалуй, действительно спьяну вылез. Взрослые люди редко боятся темноты настолько сильно, чтобы это осознавать, а неосознанные страхи этим фонарем, как я понимаю, не проявляются. Только те, которые тревожат ум.

– На самом деле ты прав, – неожиданно соглашается Нёхиси. – Договорились, не будем запрещать пьяных. Это во мне зависть взыграла: он у тебя такой разноцветный! А у меня какая-то бледная немочь все время получается. И ясно, что в этом туре ты опять победил.

– Да ладно тебе. Не корову проигрываешь. Ну и потом, мы же только начали. Тебе еще сто раз повезет.

Мы сидим на скамейке, изогнутой в форме подковы, спиной к скверу с фонтаном, лицом к вымощенной булыжником улице Шварцо, по которой заплетающейся походкой бредет изрядно подвыпивший человек. У него четыре головы: огненная с выколотыми глазами; камуфляжной расцветки, с дополнительным затылком вместо лица; кривляющаяся клоунская рожа с вываленным, как у висельника языком; огромный неровный шар, слепленный из порченых, сморщенных, обильно смоченных кровью кишок и прочих внутренностей – я совершенно не разбираюсь в человеческой анатомии, поэтому не могу уточнить, каких именно. На такую красоту мы сегодня уже налюбовались, и еще, не сомневаюсь, увидим ее не раз – шар из гнилых потрохов обычно символизирует страх перед болезнями, а заболеть сейчас боится практически каждый второй, слишком много читают о «вредном» и «нездоровом», бедняги, а потом в панике спорят друг с другом, что страшней для здоровья: углеводы? Табак? Экология? Жареное? Сладкое? Излучение от компьютеров и телефонов? Мясо? Молоко? Гормональные препараты? Газировка? Радиация? Овощи с нитратами? Лишний вес? Сглаз? Недостаток секса? Апокалипсис? Стресс? Вареная колбаса? Лишь бы, конечно, не водка, господи, лишь бы не водка, но ходят слухи, что она калорийна, как сливочный йогурт, и ее, выходит, тоже много нельзя.

Ладно. На самом деле это не так уж смешно. Зато хорошая новость: головы головами, а тело нашего выпивохи выглядит вполне человеческим, ни горба, ни крыльев, ни щупалец, ни рогов, ни звериных лап, ни даже сколько-нибудь заметных дыр. Это означает, что страхи его пока вполне умозрительные. То есть не сожрали свою жертву целиком. Может, и не сожрут никогда. Люди на самом деле куда более стойкий народ, чем может показаться, – думаю я, пока он сворачивает на улицу Гаоно и скрывается в темноте.

Нёхиси недовольно кривится.

– Вот же черт, – говорит он. – Опять юная барышня! Пожалуй, пропущу ход. Если я снова не увижу там ничего кроме страха растолстеть, мне станет неинтересно. Выйду из игры и испорчу тебе вечер.

– Совершенно не испортишь, – ухмыляюсь я. – Пока что я побеждаю по очкам. С очень неплохим отрывом. И если ты выйдешь из игры вот прямо сейчас, это будет мой триумф.

Нёхиси хмурится. Проигрывать он очень не любит. Просто не привык. Слишком долго был всемогущим, не знающим поражений, пока не заскучал и не придумал меня, способного его обыграть. И сам теперь не знает, что делать с таким счастьем.

Вообще-то Нёхиси большой молодец, быстро перестал устраивать бури всякий раз, когда продует мне в карты, кости, пятнашки, шахматы, прятки, нарды, монополию, сенет[19] или пулук[20]. И снисходительно улыбаться, как будто ничего страшного не случилось, он слету научился. И небрежно, ничем не выдавая ярости и смятения, предлагать сыграть еще раз. Но добровольно сдаваться он, конечно, не станет. Да я бы и сам не стал.

– Обойдешься, – наконец говорит Нёхиси. – Триумф ему подавай. По очкам. Ишь ты.

Отбирает у меня полицейский фонарь и направляет его невидимый луч на идущую по улице Шварцо девушку с длинными темными волосами. И она внезапно становится огромной – настоящая великанша, выше самых высоких деревьев, а голова, по-прежнему единственная, только не человеческая, а собачья, сияет на фоне хмурого декабрьского неба ровным ласковым светом, как дополнительная луна. Свет этот, я сейчас явственно вижу, целителен – даже для нас с Нёхиси, хотя мы и так в полном порядке. Нечего исцелять.

Но все равно приятно.

– Ого, – шепчет мне Нёхиси. – Вот как, оказывается, выглядит абсолютно бескорыстный страх за другого человека. А не за себя в связи с возможными неприятностями у него.

– Золотое сердце, – киваю я. – Таким как она непросто живется, но тут ничего не поделаешь. На ком-то должен держаться этот дурацкий прекрасный мир.

– Ничего подобного я до сих пор не видел, – признается Нёхиси. – Думаю, просто внимания не обращал. И не обратил бы, если бы не твоя игра с фонариком. Отличная оказалась идея.

Я мог бы сейчас сказать: «Ну вот, а кто ворчал – тоже мне, выискал великое развлечение, что проку от этих дурацких полицейских фонарей?» Но, конечно, помалкиваю. Признавать свои ошибки всякий должен самостоятельно и добровольно. Если захочет. А не захочет, может не признавать, мне не жалко. Главное – мы играем, и Нёхиси это нравится. Все, как я хотел, чего ж мне еще.